В 1929 или 1930 г , когда мне было 11 или 12 лет произошли перемены, неожиданные для меня, хотя поведение взрослых и непонятные для меня разговоры возникли чуть раньше. Однажды зимней ночью к нашему дому подъехала подвода, нас погрузили в нее и перевезли на соседнюю улицу в дом-мазанку нашего однофамильца и дальнего родственника Макар Урова. В этой тесной мазанке с глиняным полом, кишащей блохами и тараканами, мы прожили до весны, а с наступлением теплых дней нас вывезли в чистое поле примерно километров за десять от села, где вместе с другими семьями мы жили в шалашах из травы. В течение лета нас перевозили с места на место, с каждым разом все дальше и дальше от родного села. Так продолжалось до осени, пока в одном месте нам не было сказано, что здесь мы будем зимовать. Место было глухое, удаленное на десятки километров от нашего села, сюда же было свезено множество семей из нашего села и других сел нашего района.
Шесть или семь семей из нашего села вырыли общую землянку, другие сделали то же самое и в результате образовался земляной поселок, вернее лагерь с комендантом в лице работника ГПУ. Этот комендант был одновременно единственным охранником лагеря. Лагерь не был обнесён забором или колючей проволокой, но отлучаться из него без разрешения коменданта строго воспрещалось. Виновникам грозило строгое наказание, но какое именно вспомнить не могу, вероятно случаев таких не было. Зато помню часто повторяемую угрозу коменданта, он обещал устроить нам варфоломеевскую ночь, если не будет в точности исполняться лагерный режим. От того, что никто из жителей лагеря не имел понятия о варфоломеевской ночи, эта угроза казалась еще страшнее. Комендант, видимо был грамотный человек и знал историю, я же узнал позднее что при короле Карле IX в 1572 году французские католики в ночь под праздник Святого Варфоломея зверски уничтожили около 30 тысяч своих политических противников-гугенотов, включая стариков, женщин и детей. Вот чем грозил нам комендант!
Прошел почти год с того момента как нас вывезли из села, взрослым не предлагали никакой работы и других источников существования. Пока мы были недалеко от села помогали родственники и знакомые , а наиболее сметливые и дальновидные проедали в это время то, что своевремнно удалось припрятать. Ближе к весне начался голод, и жители лагеря были вынуждены побираться по окрестным селам и деревням. Нищенствовали преимущественно дети, так как им лучше подавали и взрослым было опасно покидать лагерь. Иногда в поисках еды нам приходилось ходить в очень отдаленные деревни, и один такой поход мне хорошо запомнился. В тот раз мы пошли в поход накануне разлива рек, и когда переходили маленькую речушку, что текла возле лагеря, над слоем льда проступала вода. Никто из нас, даже взрослые, не подумали, как мы будем возвращаться. Возвращались мы в хорошем настроении, так как наши мешки и котомки были полны кусками хлеба, сухарей, картошки, зерна, но наша радость сменилась унынием, когда мы подошли к реке. Лед на реке за это время вскрылся, река разлилась в ширину на несколько сот метров. Переправ поблизости не было, а у нас было такое желание как можно быстрее попасть к родным, что мы недолго думая с помощью гибких лоз, ремней и веревок соорудили из подручных бревен и жердей плотик и поплыли. Сначала, пока плыли по мелкому месту, все было хорошо, но глубина увеличивалась и наконец стала такой, что шесты, которыми мы отталкивались, не стали доставать дна. Мы находились на самом глубоком месте, в самом быстром течении на неуправляемом плоту и конечно перетрусили. В это время нас заметили жители лагеря, они махали руками, что-то кричали, следуя по берегу за нашим плывущим плотиком, но помочь не могли. Орудуя шестами как веслами, отталкиваясь ими от проплывающих льдин, мы наконец достигли берега, но здесь нас поджидала еще одна неприятность. Среди встречающих нас родственников стоял разъяренный комендант, и когда мы ступили на берег, он каждому из нас совал под нос наган, грозя застрелить нас и родителей. Никого он не застрелил, но мог бы в приступе ярости, и ничего бы ему за это не было. Лично я в тот момент перепугался больше, чем на неуправляемом плоту.
Дважды в месяц отец должен был являться в ближайший районный отдел ГПУ. Он никогда не говорил, что там происходило, во всяком случае мне, но судя по тому, каким мрачным и удрученным он становился перед очередной явкой в это учреждение и после, можно было догадаться что эти посещения давались ему нелегко. И дело, как я теперь понимаю, было не столько в том, что в зимнюю стужу, мороз и пургу надо было пройти пешком около сорока километров в один конец. Очевидно, у него все еще с пристрастием допытывались, почему не выполнил продналог, где спрятал хлеб. А хлеба и не могло быть, ведь каждой семье спускался твердый налог, а когда он выполнялся, спускали еще дополнительный, и так до тех пор, пока хлеба в закромах совсем не оставалось. После одного из таких посещений отец не вернулся и несколько месяцев от него не было никаких известий. Думалось в это время разное, и мысли были невеселые. Наконец, в конце лета от него пришло письмо, в котором сообщалось, что его осудили за невыполнение хлебопоставок, что в данный момент он находится в городе Вологда, и что мы можем к нему приехать.
Не мешкая, мать собралась в дорогу, и приходится только удивляться героизму женщины, отважившейся на такую поездку. У нее, неграмотной женщины, не умевшей читать и писать, было на руках шесть беспомощных существ – двое полуслепых, еле державшихся на ногах, стариков и четверо малых ребят. Мне хоть и было около двенадцати, но другим было от двух до семи лет. Путь наш был не близкий и не легкий. Около 40 км от лагеря до Балаково добирались на подводе, от Балаково до Ярославля плыли на грузо-пассажирском пароходе в последнем классе, попросту говоря на открытой палубе среди бочек с селедкой и ящиков с гниющими помидорами. Пароход был из тех, про которые распевалась песенка «Америка России подарила пароход». Такой пароход можно увидеть в кинофильме «Волга-Волга», и там же, кажется, поется эта песенка. Неторопливо шлепая своим единственным колесом, этот пароход еле-еле продвигался против течения и останавливался около каждой большой и малой пристани для разгрузки и погрузки новых грузов. Во время погрузочно-разгрузочных работ нас гоняли с места на место, потому что мы, особенно дети, действительно своим присутствием на палубе мешали проводить эти работы. Одним словом, плавание было очень тяжелым и продолжалось около двух недель. Спустя несколько десятилетий у меня появилось желание проделать этот путь, но уже на современном комфортабельном теплоходе в каюте класса люкс, и в возрасте пятидесяти двух лет мне удалось проделать этот путь с моей матерью на теплоходе с подводными крыльями. Половину нашего тяжелого пути, длившегося около двух недель, мы проделали за четыре часа!
В Ярославле нам предстояла пересадка на поезд, и здесь мы с мамой убедились, как плохи наши дела. Дед почти полностью ослеп, и его надо было вести за руку, бабушка совсем обессилила, и мы с мамой ел-еле вели ее под руки, к тому же она начала терять рассудок. Когда мы вели ее среди товарных составов к своему поезду, она упиралась и все повторяла:-«Куда вы меня ведете в конец улицы, ведь мы уже прошли свой дом»
В Вологде нас встретил отец с подводой и привез на кирпичный завод, что располагался между городом и селом Прилуки на том месте, где сейчас раскинулась чудесная зона отдыха на берегу реки. При заводе, который принадлежал какой-то кооперативной артели, был единственный одноэтажный деревянный домик из двух комнат. В одной размещалось руководство и служащие, в другой – восемь человек из постоянных рабочих. Все постоянные рабочие были такие же ссыльные как мой отец, остальные сезонные рабочие жили по квартирам в самом городе. В комнате были нары в виде буквы Г, русская печка и стол со скамейками. С нашим прибытием нары пришлось расширить и они превратились в буку П. Бабушку положили в щель, между стеной и печкой, где она, не вставая и не приходя в сознание, скоро тихо скончалась.
До глубокой осени мы жили в этой комнате, а затем отец арендовал недостроенный дом в Прилуках, достроил крышу, сделал двери, оконные рамы, и мы впервые за два года заимели, пусть без обстановки, но настоящее отдельное жилье! С питанием тоже было неплохо в этот голодный год. Отцу удалось купить молодую упитанную лошадку, и ее мясом мы питались всю зиму. К тому же некоторое время мы продолжали получать продуктовые карточки на умерших бабушку и дедушку, который пережил бабушку всего на несколько месяцев.
До конца лета мы всей семьей изготавливали кирпич, потом всю зиму мы с отцом развозили его потребителям, а летом нам удалось перебраться в город, где я после двухлетнего перерыва пошел в школу, в пятый класс.
Шесть или семь семей из нашего села вырыли общую землянку, другие сделали то же самое и в результате образовался земляной поселок, вернее лагерь с комендантом в лице работника ГПУ. Этот комендант был одновременно единственным охранником лагеря. Лагерь не был обнесён забором или колючей проволокой, но отлучаться из него без разрешения коменданта строго воспрещалось. Виновникам грозило строгое наказание, но какое именно вспомнить не могу, вероятно случаев таких не было. Зато помню часто повторяемую угрозу коменданта, он обещал устроить нам варфоломеевскую ночь, если не будет в точности исполняться лагерный режим. От того, что никто из жителей лагеря не имел понятия о варфоломеевской ночи, эта угроза казалась еще страшнее. Комендант, видимо был грамотный человек и знал историю, я же узнал позднее что при короле Карле IX в 1572 году французские католики в ночь под праздник Святого Варфоломея зверски уничтожили около 30 тысяч своих политических противников-гугенотов, включая стариков, женщин и детей. Вот чем грозил нам комендант!
Прошел почти год с того момента как нас вывезли из села, взрослым не предлагали никакой работы и других источников существования. Пока мы были недалеко от села помогали родственники и знакомые , а наиболее сметливые и дальновидные проедали в это время то, что своевремнно удалось припрятать. Ближе к весне начался голод, и жители лагеря были вынуждены побираться по окрестным селам и деревням. Нищенствовали преимущественно дети, так как им лучше подавали и взрослым было опасно покидать лагерь. Иногда в поисках еды нам приходилось ходить в очень отдаленные деревни, и один такой поход мне хорошо запомнился. В тот раз мы пошли в поход накануне разлива рек, и когда переходили маленькую речушку, что текла возле лагеря, над слоем льда проступала вода. Никто из нас, даже взрослые, не подумали, как мы будем возвращаться. Возвращались мы в хорошем настроении, так как наши мешки и котомки были полны кусками хлеба, сухарей, картошки, зерна, но наша радость сменилась унынием, когда мы подошли к реке. Лед на реке за это время вскрылся, река разлилась в ширину на несколько сот метров. Переправ поблизости не было, а у нас было такое желание как можно быстрее попасть к родным, что мы недолго думая с помощью гибких лоз, ремней и веревок соорудили из подручных бревен и жердей плотик и поплыли. Сначала, пока плыли по мелкому месту, все было хорошо, но глубина увеличивалась и наконец стала такой, что шесты, которыми мы отталкивались, не стали доставать дна. Мы находились на самом глубоком месте, в самом быстром течении на неуправляемом плоту и конечно перетрусили. В это время нас заметили жители лагеря, они махали руками, что-то кричали, следуя по берегу за нашим плывущим плотиком, но помочь не могли. Орудуя шестами как веслами, отталкиваясь ими от проплывающих льдин, мы наконец достигли берега, но здесь нас поджидала еще одна неприятность. Среди встречающих нас родственников стоял разъяренный комендант, и когда мы ступили на берег, он каждому из нас совал под нос наган, грозя застрелить нас и родителей. Никого он не застрелил, но мог бы в приступе ярости, и ничего бы ему за это не было. Лично я в тот момент перепугался больше, чем на неуправляемом плоту.
Дважды в месяц отец должен был являться в ближайший районный отдел ГПУ. Он никогда не говорил, что там происходило, во всяком случае мне, но судя по тому, каким мрачным и удрученным он становился перед очередной явкой в это учреждение и после, можно было догадаться что эти посещения давались ему нелегко. И дело, как я теперь понимаю, было не столько в том, что в зимнюю стужу, мороз и пургу надо было пройти пешком около сорока километров в один конец. Очевидно, у него все еще с пристрастием допытывались, почему не выполнил продналог, где спрятал хлеб. А хлеба и не могло быть, ведь каждой семье спускался твердый налог, а когда он выполнялся, спускали еще дополнительный, и так до тех пор, пока хлеба в закромах совсем не оставалось. После одного из таких посещений отец не вернулся и несколько месяцев от него не было никаких известий. Думалось в это время разное, и мысли были невеселые. Наконец, в конце лета от него пришло письмо, в котором сообщалось, что его осудили за невыполнение хлебопоставок, что в данный момент он находится в городе Вологда, и что мы можем к нему приехать.
Не мешкая, мать собралась в дорогу, и приходится только удивляться героизму женщины, отважившейся на такую поездку. У нее, неграмотной женщины, не умевшей читать и писать, было на руках шесть беспомощных существ – двое полуслепых, еле державшихся на ногах, стариков и четверо малых ребят. Мне хоть и было около двенадцати, но другим было от двух до семи лет. Путь наш был не близкий и не легкий. Около 40 км от лагеря до Балаково добирались на подводе, от Балаково до Ярославля плыли на грузо-пассажирском пароходе в последнем классе, попросту говоря на открытой палубе среди бочек с селедкой и ящиков с гниющими помидорами. Пароход был из тех, про которые распевалась песенка «Америка России подарила пароход». Такой пароход можно увидеть в кинофильме «Волга-Волга», и там же, кажется, поется эта песенка. Неторопливо шлепая своим единственным колесом, этот пароход еле-еле продвигался против течения и останавливался около каждой большой и малой пристани для разгрузки и погрузки новых грузов. Во время погрузочно-разгрузочных работ нас гоняли с места на место, потому что мы, особенно дети, действительно своим присутствием на палубе мешали проводить эти работы. Одним словом, плавание было очень тяжелым и продолжалось около двух недель. Спустя несколько десятилетий у меня появилось желание проделать этот путь, но уже на современном комфортабельном теплоходе в каюте класса люкс, и в возрасте пятидесяти двух лет мне удалось проделать этот путь с моей матерью на теплоходе с подводными крыльями. Половину нашего тяжелого пути, длившегося около двух недель, мы проделали за четыре часа!
В Ярославле нам предстояла пересадка на поезд, и здесь мы с мамой убедились, как плохи наши дела. Дед почти полностью ослеп, и его надо было вести за руку, бабушка совсем обессилила, и мы с мамой ел-еле вели ее под руки, к тому же она начала терять рассудок. Когда мы вели ее среди товарных составов к своему поезду, она упиралась и все повторяла:-«Куда вы меня ведете в конец улицы, ведь мы уже прошли свой дом»
В Вологде нас встретил отец с подводой и привез на кирпичный завод, что располагался между городом и селом Прилуки на том месте, где сейчас раскинулась чудесная зона отдыха на берегу реки. При заводе, который принадлежал какой-то кооперативной артели, был единственный одноэтажный деревянный домик из двух комнат. В одной размещалось руководство и служащие, в другой – восемь человек из постоянных рабочих. Все постоянные рабочие были такие же ссыльные как мой отец, остальные сезонные рабочие жили по квартирам в самом городе. В комнате были нары в виде буквы Г, русская печка и стол со скамейками. С нашим прибытием нары пришлось расширить и они превратились в буку П. Бабушку положили в щель, между стеной и печкой, где она, не вставая и не приходя в сознание, скоро тихо скончалась.
До глубокой осени мы жили в этой комнате, а затем отец арендовал недостроенный дом в Прилуках, достроил крышу, сделал двери, оконные рамы, и мы впервые за два года заимели, пусть без обстановки, но настоящее отдельное жилье! С питанием тоже было неплохо в этот голодный год. Отцу удалось купить молодую упитанную лошадку, и ее мясом мы питались всю зиму. К тому же некоторое время мы продолжали получать продуктовые карточки на умерших бабушку и дедушку, который пережил бабушку всего на несколько месяцев.
До конца лета мы всей семьей изготавливали кирпич, потом всю зиму мы с отцом развозили его потребителям, а летом нам удалось перебраться в город, где я после двухлетнего перерыва пошел в школу, в пятый класс.
 |
| Самый старший мальчик на фото - автор, Николай Уров. Его сестры Мария, Валентина и брат Александр. |
Комментариев нет:
Отправить комментарий