Наш 27 ОЗАД начал воевать в районе города Сортавала, что находится на северо-западном берегу Ладожского озера примерно в двуустах километрах от Ленинграда. Под давлением превосходящих сил противника наши войска, в том числе наш дивизион, непрерывно отступали. Отступление не было таким паническим как на других фронтах, но все, же наши части в сентябре 1941 года оказались на линии старой советско-финской границы в 30 километрах от Ленинграда. Дальше финны не смогли пройти или не захотели, поскольку кольцо вокруг Ленинграда замкнулось, и финны вместе с немцами считали, что город будет взят измором.
В процессе отступления приходилось, чуть ли не каждый день менять позиции, и каким бы трудным не был переход, надо было немедленно сооружать блиндажи, землянки и другие укрытия, выполнять свои основные обязанности разведчиков-наблюдателей и нести караульную службу. На сон и отдых времени не оставалось. Сильно выматывало рытьё блиндажей и землянок, поскольку приходилось действовать не столько лопатой, сколько киркой и ломом. Земля на Карельском перешейке – это сплошной камень-гранит. Солдатская служба не лёгкая вообще, а во время войны, де ёще при отступлении тем более. Мы в то время были молоды, и пока было нормальное армейское питание, все эти трудности, связанные с крайним физическим и нервным напряжением, недосыпанием и временным недоеданием переносили сравнительно легко, молодые организмы быстро восстанавливали силы. Совсем иначе стало, когда блокадное кольцо замкнулось, и примерно с сентября 1941 г. солдатский паёк стал непрерывно уменьшаться. Самые критические дни наступили в ноябре-декабре и частично в январе, пока не была ещё открыта знаменитая дорога жизни по льду Ладожского озера. Нам в эти дни выдавали по 300 граммов хлеба, чуть больше чем работающим ленинградцам, но что это был за хлеб! Муки в этом хлебе было такое мизерное количество, что её не хватало, чтобы склеить воедино остальные составляющие части самого необычного происхождения и названия. Иногда вместо хлеба выдавалось 125 г сухарей. Часто бывало, когда не из чего было варить суп, часть полагающегося хлеба или сухарей шла в общий котёл на приготовление болтушки.
Тяжёлое положение усугублялось ещё и тем, что в 1941-1942 г стояла исключительно холодная зима. Морозы доходили до 30-35 градусов, а мы не имели зимнего обмундирования, которое, как нам объяснили, осталось по ту сторону блокадного кольца. Из зимних тёплых вещеё нам выдали только шапки-ушанки, рукавицы и тёплые портянки. Не было ни полушубков, ни валенок, ни ватных курток и брюк, никакого тёплого белья. По-летнему одетые, мы вынуждены были почти круглые сутки находиться на страшном морозе, а что такое мороз 30-35 градусов для Ленинграда знает только тот, кто пожил в этом городе. Днём мы несли свою основную службу в качестве разведчиков-наблюдателей на вышке, а ночью в карауле по охране штаба. Дивизион к этому времени сильно оголили, забрав много людей в другие артиллерийские части, поэтому на оставшихся легла двойная нагрузка. Ввиду сильных холодов и отсутствия зимнего обмундирования, дежурили по 30 минут в три смены, то есть менялись через час. Из этого часа сколько то уходило на пересменку, на ходьбу на пост и обратно, поэтому не было возможности не только отдохнуть и поспать, но даже согреться перед очередным выходом на пост. Не успев, как следует согреться и унять колотившую дрожь, надо было снова выходить на мороз и в течение 30 минут стоять неподвижно, не имея возможности согреться одним из таких способов как быстрая ходьба, бег, размахивание руками. К этому времени мы дошли до такой степени истощения, что любое движение руками или ногами было нам не под силу. Сил хватало лишь на то, чтобы еле-еле дотащиться до поста и с поста до караульного помещения, где у жарко натопленной печки приходилось в течение нескольких минут отогревать замёрзшие пальцы, перед тем, как они обретут способность развязать тесёмки шапки, расстегнуть пуговицы шинели и снять сапоги. Так продолжалось изо дня в день.
Вот в такой обстановке, доведённый до крайности, я совершил воинское преступление – отказался идти на пост. Я только что вернулся с поста, закоченевший до последней степени, только добрался до горячей печки и не успел даже отогреть руки, чтобы раздеться, как начальник караула приказал мне снова идти на пост вне очереди, вместо кого-то другого. Я был в таком состоянии, что просто физически не мог этого сделать и отказался. Невыполнение приказа, тем более на фронте, вещь необычная, но отделался я сравнительно легко. Меня отправили на гауптвахту, но за неимением таковой, бросили в свободный капонир из-под снарядов, то есть в яму с тонким накатом и слоем земли и снега. Это было в самое холодное время, и, чтобы я не замёрз в этой яме немедленно, мне спустили дырявое ведро и охапку сучьев. Согревая у огня поочерёдно то грудь, то спину, то другие части дела, я просидел в этой яме несколько часов, а потом мне стало полегче, так как ко мне подсадили двух проворовавшихся работников вещевого и продовольственного снабжения – сержанта и рядового кладовщика. В отличие от меня, они были тепло одеты, а их товарищи подбросили еловых веток и плащ-палатку, которой мы закрыли вход. Втроём стало теплее, и вместе с товарищами по несчастью я просидел ещё около полусуток, после чего меня выпустили и на этом инцидент закончился. Приходится только удивляться, почему я так легко отделался. А впрочем, что ещё в той обстановке могли со мной сделать? Послать в штрафную роту не могли, так как в то время штрафных рот ещё не было. Судить и отправить в тюрьму тоже не имело смысла, так как в тот период поступали наоборот, из тюрем отправляли на фронт. Могли, конечно, отправить на передовую в пехоту, но в это время в дивизионе каждый солдат был на счету, тем более опытный и исправный солдат, каковым я считался и действительно был до этого случая.
Не последнюю роль в этом неприятном для меня эпизоде сыграло, как мне кажется, командование дивизиона в лице командира дивизиона, комиссара и командира штабной батареи, о которых у меня сохранились самые лучшие воспоминания. Командиром дивизиона был майор Кочубей. Не могу сказать, приходился ли он родственником знаменитому герою Гражданской войны комбригу Кочубею или был просто однофамильцем. Это был стройный черноусый и че5рнобровый, суровый на вид мужчина. Лично сталкиваться мне с ним не приходилось и судить о его характере я не могу, но случай с моим нарушением и другие моменты, о которых я намерен рассказать, свидетельствуют о его порядочности, справедливости , чуткости и заботе о подчинённых.
В отличие от командира, комиссара дивизиона майора Шабанова я знал достаточно хорошо, поскольку он часто проводил беседы, политинформации с личным составом штабной батареи и с отдельными бойцами. Он часто бывал в землянке нашего отделения, в котором служили два его сына. Тесно общаясь с бойцами, он хорошо знал их настроения и нужды, старался сделать всё возможное для облегчения жизни и поднятия боевого духа. В частности, они с командиром дивизиона поставили дело так, что все высококалорийные продукты из скудного солдатского блокадного пайка, такие как мясо, жиры, сахар, полностью, до единого грамма доходили до бойцов. Все эти продукты получали на отделение, тщательно, в присутствии бойцов, делили на порции, затем один из присутствующих отворачивался, а другой указывал пальцем на очередную порцию и спрашивал - кому? Такой порядок исключал злоупотребления со стороны кладовщиков и солдаты получали всё, что положено.
В огневых батареях, где контроль командиров не был таким действенным, имели место злоупотребления, и было несколько случаев гибели солдат от истощения. Помимо справедливого распределения продуктов комиссаром и командиром была принята ещё такая мера для исключения смертных случаев как ограничение количества выдаваемого супа и чая до полулитра на человека. Дело в том, что некоторые бойцы, мучимые голодом, накачивали себя супом-баландой и чаем. Создавалось временное чувство сытости, но от этого люди начинали отекать и в итоге умирали. К каким только мерам не прибегали люди, чтобы подавить чувство голода! В обычных условиях обед из четырёх видов пищи – хлеба, супа, каши и чая с сахаром - каждым человеком съедается одинаково. Сначала суп с хлебом, затем каша и напоследок выпивается чай с хлебом или без хлеба. Голодные люди поглощали эти четыре вида пищи в самой невероятной последовательности и в самом невероятном сочетании, и каждый считал, что его способ самый лучший с точки зрения удовлетворения голода, что, конечно же, было самообманом.
Помимо постоянных мук от голода и холода некоторые бойцы испытывали не меньше мук от отсутствия курева. Эти муки были настолько сильные, что порой за щепотку табака или папиросу отдавали пайки сахара, тушёнки или масла. Обычно же курили сухой мох, выдёргивая его из стен и потолка землянки, куда он закладывался вместо пакли. В этот самый голодный период я променял на буханку хлеба свои наручные кировские часы, купленные перед войной. Я съел её тут же. Помню ещё случай, когда удалось наесться досыта. При штабе была одна лошадёнка, на которой подвозились дрова и вода для кухни. Лошадка голодала вместе с нами и наконец, дошла до такого состояния, что не могла самостоятельно подняться из лежачего положения, в котором она обычно находилась в виду крайнего истощения (здоровые лошади, как известно всегда отдыхают стоя). Несколько дней мы её поднимали, с нашей помощью она делала несколько шагов, разминалась и потом выполняла необходимую работу. В одно утро лошадку нашли околевшей. Её мясо и кости пустили в общий котёл, а поскольку тушу разделывали ребята из нашего отделения, нм достались кое-какие потроха и ноги, которые мы сварили отдельно и этим варевом досыта набили желудки.
В середине января в дивизион явился очередной вербовщик, который должен был забрать несколько десятков человек из дивизиона в гаубичный артиллерийский полк, находившийся на передовой. Представитель нарисовал прямо таки радужную картину жизни в этом полку: по его словам полк снабжался по первой категории, то есть бойцы получали по 600 г хлеба, вдвое больше, чем мы, и других продуктов соответственно. Кроме того, в полку выдавалось по пять папирос в день и ещё наркомовские 100 грамм водки. Нам, превратившимся к этому времени в дистрофиков, еле передвигающих ноги, такие условия показались райскими, и на этот раз я добровольно решил покинуть спокойный и безопасный дивизион и отправиться на передовую. На что только не способен мучимый голодом человек.
После дневного перехода, показавшегося для крайне истощённых людей очень тяжёлым и длинным, мы оказались в штабе 260-го Гаубичного артиллерийского полка артиллерии резерва Главного командования, сокращённо 260 ГАП АРГК. В этом полку я прослужил с января 1942 по август 1944 года, почти три года из четырёх военных лет.
ПРИМЕЧАНИЕ: Боевой путь полка можно проследить на странице В этот период он был награждён медалью "За оборону Ленинграда" и на странице есть ссылка на боевой путь части.
В процессе отступления приходилось, чуть ли не каждый день менять позиции, и каким бы трудным не был переход, надо было немедленно сооружать блиндажи, землянки и другие укрытия, выполнять свои основные обязанности разведчиков-наблюдателей и нести караульную службу. На сон и отдых времени не оставалось. Сильно выматывало рытьё блиндажей и землянок, поскольку приходилось действовать не столько лопатой, сколько киркой и ломом. Земля на Карельском перешейке – это сплошной камень-гранит. Солдатская служба не лёгкая вообще, а во время войны, де ёще при отступлении тем более. Мы в то время были молоды, и пока было нормальное армейское питание, все эти трудности, связанные с крайним физическим и нервным напряжением, недосыпанием и временным недоеданием переносили сравнительно легко, молодые организмы быстро восстанавливали силы. Совсем иначе стало, когда блокадное кольцо замкнулось, и примерно с сентября 1941 г. солдатский паёк стал непрерывно уменьшаться. Самые критические дни наступили в ноябре-декабре и частично в январе, пока не была ещё открыта знаменитая дорога жизни по льду Ладожского озера. Нам в эти дни выдавали по 300 граммов хлеба, чуть больше чем работающим ленинградцам, но что это был за хлеб! Муки в этом хлебе было такое мизерное количество, что её не хватало, чтобы склеить воедино остальные составляющие части самого необычного происхождения и названия. Иногда вместо хлеба выдавалось 125 г сухарей. Часто бывало, когда не из чего было варить суп, часть полагающегося хлеба или сухарей шла в общий котёл на приготовление болтушки.
Тяжёлое положение усугублялось ещё и тем, что в 1941-1942 г стояла исключительно холодная зима. Морозы доходили до 30-35 градусов, а мы не имели зимнего обмундирования, которое, как нам объяснили, осталось по ту сторону блокадного кольца. Из зимних тёплых вещеё нам выдали только шапки-ушанки, рукавицы и тёплые портянки. Не было ни полушубков, ни валенок, ни ватных курток и брюк, никакого тёплого белья. По-летнему одетые, мы вынуждены были почти круглые сутки находиться на страшном морозе, а что такое мороз 30-35 градусов для Ленинграда знает только тот, кто пожил в этом городе. Днём мы несли свою основную службу в качестве разведчиков-наблюдателей на вышке, а ночью в карауле по охране штаба. Дивизион к этому времени сильно оголили, забрав много людей в другие артиллерийские части, поэтому на оставшихся легла двойная нагрузка. Ввиду сильных холодов и отсутствия зимнего обмундирования, дежурили по 30 минут в три смены, то есть менялись через час. Из этого часа сколько то уходило на пересменку, на ходьбу на пост и обратно, поэтому не было возможности не только отдохнуть и поспать, но даже согреться перед очередным выходом на пост. Не успев, как следует согреться и унять колотившую дрожь, надо было снова выходить на мороз и в течение 30 минут стоять неподвижно, не имея возможности согреться одним из таких способов как быстрая ходьба, бег, размахивание руками. К этому времени мы дошли до такой степени истощения, что любое движение руками или ногами было нам не под силу. Сил хватало лишь на то, чтобы еле-еле дотащиться до поста и с поста до караульного помещения, где у жарко натопленной печки приходилось в течение нескольких минут отогревать замёрзшие пальцы, перед тем, как они обретут способность развязать тесёмки шапки, расстегнуть пуговицы шинели и снять сапоги. Так продолжалось изо дня в день.
Вот в такой обстановке, доведённый до крайности, я совершил воинское преступление – отказался идти на пост. Я только что вернулся с поста, закоченевший до последней степени, только добрался до горячей печки и не успел даже отогреть руки, чтобы раздеться, как начальник караула приказал мне снова идти на пост вне очереди, вместо кого-то другого. Я был в таком состоянии, что просто физически не мог этого сделать и отказался. Невыполнение приказа, тем более на фронте, вещь необычная, но отделался я сравнительно легко. Меня отправили на гауптвахту, но за неимением таковой, бросили в свободный капонир из-под снарядов, то есть в яму с тонким накатом и слоем земли и снега. Это было в самое холодное время, и, чтобы я не замёрз в этой яме немедленно, мне спустили дырявое ведро и охапку сучьев. Согревая у огня поочерёдно то грудь, то спину, то другие части дела, я просидел в этой яме несколько часов, а потом мне стало полегче, так как ко мне подсадили двух проворовавшихся работников вещевого и продовольственного снабжения – сержанта и рядового кладовщика. В отличие от меня, они были тепло одеты, а их товарищи подбросили еловых веток и плащ-палатку, которой мы закрыли вход. Втроём стало теплее, и вместе с товарищами по несчастью я просидел ещё около полусуток, после чего меня выпустили и на этом инцидент закончился. Приходится только удивляться, почему я так легко отделался. А впрочем, что ещё в той обстановке могли со мной сделать? Послать в штрафную роту не могли, так как в то время штрафных рот ещё не было. Судить и отправить в тюрьму тоже не имело смысла, так как в тот период поступали наоборот, из тюрем отправляли на фронт. Могли, конечно, отправить на передовую в пехоту, но в это время в дивизионе каждый солдат был на счету, тем более опытный и исправный солдат, каковым я считался и действительно был до этого случая.
Не последнюю роль в этом неприятном для меня эпизоде сыграло, как мне кажется, командование дивизиона в лице командира дивизиона, комиссара и командира штабной батареи, о которых у меня сохранились самые лучшие воспоминания. Командиром дивизиона был майор Кочубей. Не могу сказать, приходился ли он родственником знаменитому герою Гражданской войны комбригу Кочубею или был просто однофамильцем. Это был стройный черноусый и че5рнобровый, суровый на вид мужчина. Лично сталкиваться мне с ним не приходилось и судить о его характере я не могу, но случай с моим нарушением и другие моменты, о которых я намерен рассказать, свидетельствуют о его порядочности, справедливости , чуткости и заботе о подчинённых.
В отличие от командира, комиссара дивизиона майора Шабанова я знал достаточно хорошо, поскольку он часто проводил беседы, политинформации с личным составом штабной батареи и с отдельными бойцами. Он часто бывал в землянке нашего отделения, в котором служили два его сына. Тесно общаясь с бойцами, он хорошо знал их настроения и нужды, старался сделать всё возможное для облегчения жизни и поднятия боевого духа. В частности, они с командиром дивизиона поставили дело так, что все высококалорийные продукты из скудного солдатского блокадного пайка, такие как мясо, жиры, сахар, полностью, до единого грамма доходили до бойцов. Все эти продукты получали на отделение, тщательно, в присутствии бойцов, делили на порции, затем один из присутствующих отворачивался, а другой указывал пальцем на очередную порцию и спрашивал - кому? Такой порядок исключал злоупотребления со стороны кладовщиков и солдаты получали всё, что положено.
В огневых батареях, где контроль командиров не был таким действенным, имели место злоупотребления, и было несколько случаев гибели солдат от истощения. Помимо справедливого распределения продуктов комиссаром и командиром была принята ещё такая мера для исключения смертных случаев как ограничение количества выдаваемого супа и чая до полулитра на человека. Дело в том, что некоторые бойцы, мучимые голодом, накачивали себя супом-баландой и чаем. Создавалось временное чувство сытости, но от этого люди начинали отекать и в итоге умирали. К каким только мерам не прибегали люди, чтобы подавить чувство голода! В обычных условиях обед из четырёх видов пищи – хлеба, супа, каши и чая с сахаром - каждым человеком съедается одинаково. Сначала суп с хлебом, затем каша и напоследок выпивается чай с хлебом или без хлеба. Голодные люди поглощали эти четыре вида пищи в самой невероятной последовательности и в самом невероятном сочетании, и каждый считал, что его способ самый лучший с точки зрения удовлетворения голода, что, конечно же, было самообманом.
Помимо постоянных мук от голода и холода некоторые бойцы испытывали не меньше мук от отсутствия курева. Эти муки были настолько сильные, что порой за щепотку табака или папиросу отдавали пайки сахара, тушёнки или масла. Обычно же курили сухой мох, выдёргивая его из стен и потолка землянки, куда он закладывался вместо пакли. В этот самый голодный период я променял на буханку хлеба свои наручные кировские часы, купленные перед войной. Я съел её тут же. Помню ещё случай, когда удалось наесться досыта. При штабе была одна лошадёнка, на которой подвозились дрова и вода для кухни. Лошадка голодала вместе с нами и наконец, дошла до такого состояния, что не могла самостоятельно подняться из лежачего положения, в котором она обычно находилась в виду крайнего истощения (здоровые лошади, как известно всегда отдыхают стоя). Несколько дней мы её поднимали, с нашей помощью она делала несколько шагов, разминалась и потом выполняла необходимую работу. В одно утро лошадку нашли околевшей. Её мясо и кости пустили в общий котёл, а поскольку тушу разделывали ребята из нашего отделения, нм достались кое-какие потроха и ноги, которые мы сварили отдельно и этим варевом досыта набили желудки.
В середине января в дивизион явился очередной вербовщик, который должен был забрать несколько десятков человек из дивизиона в гаубичный артиллерийский полк, находившийся на передовой. Представитель нарисовал прямо таки радужную картину жизни в этом полку: по его словам полк снабжался по первой категории, то есть бойцы получали по 600 г хлеба, вдвое больше, чем мы, и других продуктов соответственно. Кроме того, в полку выдавалось по пять папирос в день и ещё наркомовские 100 грамм водки. Нам, превратившимся к этому времени в дистрофиков, еле передвигающих ноги, такие условия показались райскими, и на этот раз я добровольно решил покинуть спокойный и безопасный дивизион и отправиться на передовую. На что только не способен мучимый голодом человек.
После дневного перехода, показавшегося для крайне истощённых людей очень тяжёлым и длинным, мы оказались в штабе 260-го Гаубичного артиллерийского полка артиллерии резерва Главного командования, сокращённо 260 ГАП АРГК. В этом полку я прослужил с января 1942 по август 1944 года, почти три года из четырёх военных лет.
ПРИМЕЧАНИЕ: Боевой путь полка можно проследить на странице В этот период он был награждён медалью "За оборону Ленинграда" и на странице есть ссылка на боевой путь части.
Комментариев нет:
Отправить комментарий