После мощного первоначального удара под Ленинградом немцы откатывались довольно быстро, но затем их сопротивление стало нарастать, а наше продвижение замедляться. В первые дни наши пехотные и танковые части двигались настолько быстро, что наш полк тяжёлых орудий не поспевал за ними. При небольших подъемах или в гололёд наши гаубицы-пушки приходилось тянуть двумя тракторами, отцепляя на время одну из пушек. Не всегда наши пушки могли двигаться там, где прошли пехота и танки, приходилось двигаться в объезд. По указанным причинам полк редко вступал в бои местного значения, да он и не предназначался для этого. Тем не менее, с первых же дней наступления начались ощутимые потери.
Началось с того, что ещё вблизи Ленинграда, кажется за Ропшей, полк подвергся жестокой воздушной бомбардировке в самый невыгодный момент, когда он двигался по узкой лесной дороге. По обе стороны дороги сплошной стеной стоял лес, поэтому вражеские самолёты появились внезапно. Сначала они на небольшой высоте прошлись с хвоста до головы колонны, сбросили на нас весь запас бомб, а затем развернулись и прошли ещё дважды на бреющем полёте, поливая нас из всего бортового оружия. Самолётов было всего три, но удар они нанесли ощутимый, только убитых оказалось 11 человек. Почти все они были убиты при внезапной бомбёжке. При втором и третьем заходах личный состав успел рассредоточиться, укрыться в кюветах, за деревьями, поэтому пострадавших от артиллерийского и пулемётного огня почти не было.
В числе убитых оказался комсорг второго дивизиона и комсоргом назначили меня. Я не желал этого, но комсоргом полка был сержант Крайзман, командир нашего отделения и мой непосредственный начальник. Вначале он уговорил меня принять и понести сумку убитого комсорга до первой остановки, а там, дескать, выберем кого-нибудь, но никаких выборов не состоялось, и мне пришлось до перевода в другую часть быть комсоргом дивизиона. Сейчас я уже не помню, в чём заключалась моя работа комсоргом, и была ли она вообще. По моему глубокому убеждению, боеспособные армии могут обойтись без комсомольских и партийных организаций. Знаменитый приказ №227, изданный в июле 1942 г имел на мой взгляд решающее значение в смысле укрепления дисциплины и боеспособности советских войск. В связи с назначением меня комсоргом дивизиона моим постоянным местом службы стал штаб второго дивизиона. В характере моей работы ничего не изменилось, но формально перевод из более высокого штаба в нижний можно было считать понижением, и, чтобы подсластить пилюлю, командир полка по ходатайству Крайзмана присвоил мне звание ефрейтора.
Второй раз полк понёс ощутимые потери в боях за населённый пункт Молоди. Как всегда наш полк отстал от пехоты, но команде наблюдателей , в которую входил и я, во главе с командиром одной из батарей было приказано нагнать пехоту, установить наблюдение и ждать подхода батарей. В середине дня мы догнали пехоту и обнаружили такую картину: пехотный полк, который наступал в этом месте, залёг в глубоком снегу между лесом и деревней, которую он должен был захватить. Глубокий снег и плотный артиллерийский огонь мешали преодолеть 300-400 метров до деревни, а пушек, способных подавить огневые точки противника, не было.
Командир полка обрадовался появлению артиллеристов, тут же показал нам огневые точки противника и в нашем присутствии ещё раз попытался поднять полк в атаку. Но стоило только бойцам подняться, как по ним с близкого расстояния ударили пушки и пулемёты противника, заставившие пехоту снова залечь. К сожалению, орудия ещё были в пути , и мы ничем не могли помочь, приходилось только ждать. К вечеру стало прохладно, поэтому мы отошли с опушки вглубь леса, соорудили шалаш из веток и развели в нём маленький костёр. Едва только мы это сделали, как вокруг шалаша стали рваться снаряды, и осколки с визгом пролетали над нами, срезая сучья с деревьев. Огонь был очень плотный , и многие осколки дырявили наш шалаш. При очередном разрыве ойкнул и схватился за бедро один из разведчиков, затем ранило в плечо связиста. При очередном залпе один из снарядов разорвался прямо у стенки нашего шалаша, осколком ранило в руку командира батареи. Зажав правой рукой рану, он скомандовал – «Уходить, быстро уходить!». Поддерживая раненых, которые к счастью могли ходить сами, мы бросились к дороге, а по ней в тыл. Вместе с нами по дороге улепётывали тылы полка – кухня, повозки с имуществом, лазаретные повозки. Драпали очень быстро, но разрывы снарядов ещё долго преследовали нас. Остановились мы только у штаба дивизиона, пробежав около трёх километров. Позднее мы выяснили, что причиной такого точного артобстрела был не огонёк в нашем шалаше, как мы думали сначала. Оказывается, немецкие артиллеристы-разведчики пробрались лесом к нам в тыл и обнаружили скопление тыловых частей полка. Вот по ним то и била немецкая артиллерия.
Утром, когда деревня была взята, мы проходили мимо места, где был наш НП. От нашего шалаша остался только остов из жердей, деревья вокруг стояли голые, без сучьев. От стоявшего рядом шалаша другой батареи вообще ничего не осталось. Вот так, не участвуя в бою, не оказав никакой помощи нашей пехоте, мы понесли ощутимые потери. Из состава нашего НП, в количестве семи человек, трое оказались ранены, к счастью, легко. Зато при артобстреле почти полностью погиб весь состав первого дивизиона. Они прибыли к месту событий значительно позже нас и пристроили около нашего шалаша такой же. Тот снаряд, который, как нам показалось, разорвался возле стенки нашего шалаша, угодил прямо в наших соседей.
Убегая, мы слышали вопли и стоны раненых, но какой-то животный страх гнал нас подальше от этого места. Оказывать помощь раненым остался только один человек – командир взвода управления старшина Вахромеев, которому было приказано временно, до прибытия начальника батареи командовать НП первого дивизиона. Естественно, он не мог покинуть вверенных ему людей и остался оказывать помощь пострадавшим, тогда как мы улепётывали из этого ада, забыв о чувстве взаимовыручки, забыв о заповеди – «Сам погибай, а товарища выручай»! Из состава НП первого дивизиона после первого прямого попадания остался целым и невредимым только один человек, остальные были убиты или тяжело ранены.
Несколько лет спустя, примерно в 1947 году я случайно встретил Варфоломеева на перекрёстке Звенигородского проспекта и улицы Серпуховской, недалеко от Ленинградского технологического института, где я учился в то время. Он ещё раз рассказал мне о том, что пришлось ему пережить, когда мы все панически бежали, а он продолжал оставаться под градом снарядов, повинуясь чувству долга.
В результате панического бегства мы бросили на НП всё своё имущество телефонный аппарат, стереотрубу, катушки с кабелем, вещмешки, котелки, сапёрные лопатки. Только я не бросил свои профессиональные принадлежности, но не потому, что был храбрее и выдержаннее остальных, а потому, что эти принадлежности находились у меня за спиной в плоском чехле наподобие ученического ранца большого размера и прикрывали меня от осколков. В этом чехле помимо планшета и других принадлежностей находилась справочная книга под названием «Таблицы стрельбы из 152 мм гаубицы-пушки». Эта книга-справочник была секретной, так как без неё нельзя было стрелять из наших гаубиц-пушек. Даже если бы немцы захватили несколько наших орудий и снарядов к ним, они не смогли бы ими воспользоваться без такого справочника. И вот такую секретную книгу я потерял во время панического бегства. Как потерял – не могу объяснить до сих пор, из сумки я её, кажется, не вынимал в этот день, но и в сумке её не оказалось. Эту потерю я сильно переживал и ожидал самого строгого наказания, но такового не последовало.
На боевом пути от Ленинграда до Пскова было много и других эпизодов. Запомнился тяжелейший трёхсуточный переход, во время которого останавливались только во время поломок тракторов, или когда приходилось несколькими тракторами буксировать пушки на подъёмах. Мы сильно мёрзли, а отогреться за трое суток не пришлось ни разу, мак как остановки были кратковременны, костёр разложить было не из чего и некогда, а деревянные постройки на нашем пути были сожжены. Во время пути я несколько раз засыпал на ходу и просыпался от того, что оказывался в кювете и ноги начинали буксовать, либо кто-то из товарищей одёргивал меня, когда меня заносило в сторону от дороги.
Вспоминается, как мы встречали 1 Мая 1944 г. Это было под городом Остров. Был ясный тёплый день, кое-где на возвышенных местах повылезала травка, чирикали птицы. По случаю праздника нам выдали водки, мы сварили обед из самых лучших продуктов, которые нашлись на НП. Противник в этот день вёл так называемый беспокоящий огонь, стреляли по квадратам и мы решили рискнуть и пообедать не в траншее, как обычно, а на травке, на открытой местности. Во время нашего обеда на лужайке один из вражеских снарядов разорвался прямо на том месте в траншее, где мы обычно обедали. Наш земляной столик и окружавшие его земляные скамейки снесло начисто.
На подходе к Пскову были и другие запомнившиеся события. Как- то наш НП расположился в будке стрелочника. От этой будки остался только подвал-погреб, засыпанный сгоревшими обломками, углем и пеплом. Расчистив это пространство, мы устроили себе жильё, а стереотрубу установили прямо на железнодорожной насыпи, с которой хорошо просматривалась вся окружающая местность. Ввиду сильной весенней распутицы продвижение наших войск остановилось, и мы довольно долго пробыли на этом НП. Грязь была настолько глубокой и вязкой, что через некоторые наиболее низкие участки дороги не могли пройти даже трактора, и я до сих пор помню, как один из них, рискнув перебраться через низину, увяз по самое сиденье тракториста, и его не могли вытащить два других трактора.
Через несколько дней, когда немного подсохло, потянулись нескончаемым потоком солдаты, в сторону передовой- с боеприпасами и продовольствием на плечах, а в обратную - с пустыми ящиками из под боеприпасов. Всё это происходило на виду у немецких наблюдателей, и их артиллерия вела интенсивный огонь по дороге с движущимися по ней людьми. Огонь вёлся круглые сутки. Наша линия связи со штабом дивизиона проходила вдоль дороги и непрерывно повреждалась, поэтому нашим связистам приходилось по многу раз в течение суток выходить на поиск и устранение повреждений. При очередном порыве связи, когда уже были ранены два связиста и один из разведчиков, на устранение порыва пришлось отправиться мне оставшимся нераненым связистом. До чего же трудно было вылезать из нашего скромного, но надёжного убежища! Было конечно очень страшно идти по линии под непрерывными разрывами снарядов, от которых то и дело приходилось падать на землю в липучую грязь. К счастью, порыв обнаружили недалеко от НП и быстро невредимыми вернулись обратно.
Двое раненых в тот день связистов и разведчик были ранены легко и не нуждались в срочной эвакуации в медсанбат. Зато на следующий день был тяжело ранен разведчик Хоряк. Осколок снаряда попал ему в самое чувствительное у мужчин и неудобное для перевязки место, он страшно кричал от боли, и его следовало немедленно отправить в медсанбат. Нести раненого на руках несколько километров по густой и липкой грязи было делом немыслимым, но нам повезло. По дороге нам попалась повозка с пустыми ящиками из под снарядов, и мы её остановили. Сопровождавший повозку интендантский офицер вначале категорически отказался забрать раненого, мотивируя тем, что лошадь не потянет и положить его негде, так как вся повозка забита ящиками. Мы, конечно, видели, что тощая лошадёнка еле волокла повозку, увязая по брюхо в грязи, и что повозочный и сам офицер шли пешком, иногда подталкивая телегу, но другой возможности переправить раненого у нас не было – все грузы доставлялись на плечах бойцов, и повозка оказалась здесь случайно. Наше препирательство с интендантом было долгим и бурным настолько, что интендант схватился за кобуру, но мгновением раньше на него были уставлены дула трёх автоматов. Закончилось всё тем, с чего должно было начаться – скинули несколько ящиков и уложили вместо них раненого, подтолкнули подводу в нескольких трудных местах и расстались с этим служакой, ценившим пустые ящики дороже человеческой жизни. О случившемся мы доложили в штаб дивизиона, располагавшийся недалеко от медсанбата, и попросили выяснить, доставлен ли раненый. Через некоторое время нам сообщили, что раненый доставлен и ему оказана необходимая медицинская помощь. Что стало дальше с этим парнем мне неизвестно.
Были и комические эпизоды. Во время сильной распутицы на передовую ничего не доставлялось, и поэтому, прикончив свой НЗ, мы в течение двух или трёх суток ничего не ели и сильно оголодали. Случайно кто-то из нас обнаружил в нашем подвале среди остатков угля и золы обгорелую картофелину. После этого мы начали усиленно перекапывать весь подвал в надежде найти ещё что-нибудь. Ничего не нашли, но у кого-то появилась мысль, что сельские жители хранят картошку не только в подполах, но и в специально вырытых ямах, иногда удалённых от дома на несколько метров. Кто-то вспомнил, что видел в стереотрубу подобную яму на краю ближайшей к нам деревни. Все поочерёдно посмотрели в трубу и решили, что это не что иное как яма с картошкой, которую легко можно добыть. Бывшая деревня, от которой остались только обгоревшие трубы, находилась примерно в километре от нашего НП на «ничейной» земле. Со всех сторон её окружала болотная топь, поэтому ни наших, ни немецких войск там не было, но идти днём было нельзя, потому что всё со всех сторон просматривалось и простреливалось. С наступлением темноты мы с товарищем двинулись к этой яме. Яму мы нашли очень быстро и начали копать сапёрными лопатками и отчерпывать жидкую грязь касками. Наконец, докопались до слоя рогожи и чего-то похожего на рубероид , а приподняв, увидели при свете фонарика что-то белое, что мы приняли за солонину, зарытую исключительно хитрым хозяином. Найти вместо картошки свиное сало было исключительной удачей, и мы с удвоенной энергией принялись копать и вычерпывать грязь дальше, пока не убедились, что это белое уже можно вытаскивать руками. К нашему ужасу это что-то оказалось человеческой ногой! Толи от вида мертвеца, принятого нами за пищу, то ли от того, что чувство голода притупилось после голодовки, но мы с товарищем не могли есть ту еду, что нам, наконец , доставили на НП. Вспоминая ту историю, я до сих пор смеюсь над своей глупостью – где это видано, чтобы картофельные ямы выкапывались в таких низких, заливаемых водой местах!
Продвижение наших войск по Ленинградской, а затем Псковской областям было успешным, но не лёгким. Наши войска несли немалые потери, были измотаны и обескровлены, испытывали трудности с обеспечением боеприпасами, питанием и обмундированием. Всё это было заметно и по внешнему виду бойцов и офицеров. Я, например, ходил в это время в вывернутых наизнанку ватных брюках и фуфайке, потому что на лицевой стороне негде уже было ставить заплатки, настолько они прохудились при лазании по узким траншеям, ползании на животе во время бомбёжек и артобстрелов и при ночёвках у костров. Примерно также были одеты и офицеры, проведшие около ста дней в непрерывных боях.
Вот в такое время и в такой обстановке в корпус прибыло пополнение молодых офицеров, лейтенантов и младших лейтенантов. Это были совсем молодые парни, одетые с иголочки, в новых, выглаженных мундирах, начищенных сапогах, белоснежных воротничках, блестящих ремнях и портупеях. По сравнению с нами оборванцами они выглядели пришельцами из другого мира, того, который мы покинули более трёх лет назад, и о котором, казалось, уже успели забыть. Такое впечатление усиливалось и поведением этих весёлых, жизнерадостных лейтенантов, которые вели себя в сущности, как дети – смеялись, боролись, распевали песни под гитару, играли в чехарду. Одна из песен нам особенно понравилась – «Ты ждешь, Лизавета». Не знаю, что меня тогда поразило в этой песне, то ли необычность и контрастность обстановки, то ли её задушевность, то ли высокое исполнительское мастерство. Пели ребята чудесно, чувствовалось, что песню они исполняют совместно не первый раз, спелись ещё в училище или в эшелоне по дороге на фронт. Эта песня понравилась нам не меньше, чем известные до этого, замечательные песни тех лет, такие как «Землянка». «Катюша», «Вставай, страна огромная». К сожалению, в различные юбилейные даты эту песню почти не исполняют, а мне некоторые слова помнятся до сих пор, вспоминается обстановка, в которой я её впервые услышал и судьба, которая ожидала исполнителей в ближайшие сутки.
В этот же день, под вечер, молоденькие лейтенанты согласно назначению отправились в свои полки, батальоны, роты, а через день наши войска пошли в наступление, которое сопровождалось жесточайшими потерями. Уже через час после начала наступления мимо штаба корпуса, где я находился, потянулись нескончаемой вереницей раненые. Они шли группами по нескольку человек, помогая друг другу или в одиночку. На вопросы тыловиков – «Ну что? Как там?» - молчали, а если отвечали, то зло, с матерщиной примерно одно и то же – «Вот всё, что осталось от нашего полка (батальона, роты, взвода)». Наверное, немало в том наступательном бою погибло и тех молоденьких, весёлых лейтенантов, что накануне с таким задором пели – «Ты ждёшь, Лизавета, от друга привета. Ты не спишь до рассвета, всё грустишь обо мне…. Одержим победу, к тебе я приеду, на горячем боевом коне».
За прошедшие тридцать шесть лет слова песни подзабылись, и не могу вспомнить, в районе какого населённого пункта, и какого числа это происходило. Зато хорошо помню, что было это весной 1944 года, когда снег ещё не стаял, но был уже перемешан с вешней водой. Следовательно, это было между Ленинградом и Псковом, но ближе к Пскову, потому что от Ленинграда мы двинулись в середине января, а у Пскова, после ожесточённых боёв, оказались в середине апреля. Наш полк АРГК в это время был придан 98 СК, и по служебным делам мне вместе с командиром дивизиона в описываемые моменты пришлось находиться в штабе корпуса.
Комментариев нет:
Отправить комментарий