На фронте. Первый страх

В отделении разведки мне без особого труда и усилий удалось оказаться на хорошем счету у командования, и это в какой-то степени повлияло на мою судьбу. Завоевать расположение мне удалось по двум причинам. Во-первых, ещё в школе я увлекался авиамоделизмом, мечтал об авиации и даже пытался поступить в авиационный институт. Я многое знал об устройстве и лётно-технических данных военных самолётов всех типов как отечественных, так и зарубежных, и это мне пригодилось, когда я стал разведчиком-наблюдателем. По силуэту самолёта в любом ракурсе я мог быстро и точно определить тип самолёта, а на основании этого в какой-то мере определить действия этого самолёта или группы. Со временем мне хорошо удавалось распознавать самолёты по звуку моторов, что, впрочем, мог делать любой опытный фронтовик, поскольку каждый тип имеет свой неповторимый тембр, густоту и высоту звука.

Второе, что мне помогло, заключалось в том, что меня лично хорошо знал комиссар дивизиона, часто посещавший нашу землянку. Два его сына-добровольца служили со мной в одном подразделении. Один из них закончил до войны десятый, а второй девятый классы. Жили и учились они в Ленинграде, поэтому у меня с ними было много общих воспоминаний, как о городе, так и о школьной жизни. Это были славные ребята и у нас завязались дружеские отношения.

В зенитном дивизионе я прослужил первые шесть месяцев войны. За это время дважды или трижды проводился набор на курсы младших командиров артиллерийских частей. Меня, как окончившего два курса института, должны были отчислить на эти курсы, но видимо, я считался хорошим солдатом, и начальство не спешило со мной расстаться. Сам же лично я такого желания не имел, так как знал за собой ряд недостатков, несовместимых с должностью командира и к тому же я примерно знал, что ожидало проучившихся там младших лейтенантов. Их назначали обычно командирами огневых взводов 45 или 75 миллиметровых орудий, и можно с уверенностью сказать, мало из тех, кто начинал войну в этой должности остался в живых. В зенитном же дивизионе служба была сравнительно спокойная и безопасная. За шесть месяцев дивизион не имел потерь ни в технике, ни в людях, за исключением нескольких человек умерших от голода в блокадную зиму 1941-1942 гг.

Дивизиону поручалась охрана мостов, переправ, железнодорожных узлов, воздушных подступов к Ленинграду. По мер отступления наших войск отступал и дивизион, причём отступал всегда в полном порядке, впрочем, как и все наши войска на Карельском перешейке. Здесь не было такого как на других фронтах, где в это время попадали в окружение дивизии, корпуса, армии и даже целые фронты. Дивизион в соответствии с поставленными задачами располагался, как правило, вдали от передовой, нам редко приходилось слышать свист пуль, снарядов, мин, а густые леса Карельского перешейка надёжно укрывали нас от налётов вражеской авиации. Одним словом, в первые два-три месяца мне не пришлось испытывать чувство страха, кроме одного случая. Однажды мне пришлось стоять часовым в охранении штаба. Штаб, как обычно, располагался в густом дремучем лесу и окружающая обстановка была как в известной песне про Ермака. Была тёмная непроглядная ночь, «ревела буря, дождь шумел, во мраке молнии блистали». К этим словам из песни следует добавить, что непрерывно раздавался треск, скрип ломаемых сучьев и сгибаемых в дугу деревьев. Мой пост находился в каких-нибудь 100-150 метрах от блиндажей и землянок штаба, но никогда в жизни я не чувствовал себя таким далёким, оторванным от людей. Как мне хотелось быть вместе со всеми в землянке! Самые невесёлые мысли одолевали меня в тот момент, и мне казалось, что жизнь висит на волоске. Мне думалось, что меня может убить или тяжело ранить падающим суком, поваленным деревом, или молнией. Меня могли убить или взять в плен просочившиеся в тыл финны, поскольку лучшей обстановки для снятия часового не придумаешь. Хотя штаб располагался, как мы считали, сравнительно далеко от линии фронта, но финские подразделения и отряды, используя хорошо им знакомую лесистую местность и тропинки, часто вклинивались в расположение наших частей и оказывались в нашем тылу. Мысль о том, что в такой обстановке обнаружить меня финнам столь же трудно как найти иголку в стоге сена, мне почему-то в голову не приходила. Так и стоял я, сжавшись в комок от страха и крепко прижимаясь спиной к стволу дерева, от которого тоже не ждал ничего хорошего, помня о молнии, ударяющей в деревья. Вдруг в промежутках между раскатами грома я услыхал недалеко от себя разрывы мин. Судя по всему, стреляли из малокалиберного пулемёта, то есть финны действительно оказались в нашем тылу и очень близко от штаба. Стреляли, конечно, по штабу, но мины разрывались и вокруг меня. Вскоре между раскатами грома и разрывами мин я услышал обрывки команд, урчание заводимых моторов машин, а затем несколько машин проследовали мимо меня. Ну всё, подумал я, про меня забыли, а сам я пост покинуть не могу. Но про меня не забыли! Из последней проходящей машины раздался голос разводящего, и я мигом очутился в кузове.

Бегство штаба было настолько поспешным и паническим, что были забыты некоторые документы. О них начальник штаба вспомнил, когда мы отъехали на приличное расстояние, он приказал развернуть одну из машин, ей оказалась наша, следовавшая последней, и мы отправились выручать документы. Но было уже поздно, в штабе хозяйничали финны, и вступать с ними в бой было бессмысленно. Мы были вооружены только винтовками без штыков, из которых к тому же ни разу не стреляли, а у финнов, безусловно, были автоматы, ножи, гранаты. Нас было шесть или семь человек, а численность финнов нам была неизвестна. За утерю документов никто не ответил.